Латышские стрелки

Литературная интеграция двух стран продолжается. В прошлом году с грузинского на латышский был переведен эпос поэта XII в. Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». В этом году грузины смогут ознакомиться с творчеством латышского поэта Александра Чакса, а именно со сборником поэм о латышских стрелках «Осененные вечностью» («Mūžības skartie»).

Презентация книги, целью которой явилось сохранение традиций грузинской диаспорой и знакомство с латышской культурой, состоялась в Доме латышского общества. Перевел поэму «Осененные вечностью» на родной язык председатель правления грузинского общества в Латвии Georgika Эрик Григолия. Тираж книги составил 700 экземпляров, который будет распространен среди местной грузинской диаспоры, несколько экземпляров обретет Латвийская Национальная библиотека, а так же крупнейшие библиотеки Грузии.
Напомним, что сборник поэм «Осененные вечностью» («Mūžības skartie»), является одной из лучших работ А.Чакса. Здесь он воспевает храбрость и мужество латышских стрелков, проявленных при защите Риги в годы Первой мировой войны.
На прошедшей презентации, автор перевода прочел отрывки из поэмы на грузинском языке. Для полного антуража перед гостями церемонии прошагал с песнями отряд латышских стрелков в военной форме Первой мировой.
В этот вечер грузинская сторона не скупилась на комплименты в адрес творчества А.Чакса, и признала, что Латвия может гордиться своим культурным наследием.

 

Сергей Морейно
  
(2010)
   
ОСЕНЕННЫЕ ВЕЧНОСТЬЮ
( к грузинскому изданию)
 
I. Помазанные вечностью
  
Двадцать четыре поэтических текста Александра Чака разной длины, от трех десятков строк до тысячи с небольшим – в разных редакциях по-разному – под общим названием “Помазанные вечностью” публикуются в соответствии со вторым латышским изданием, появившимся в конце мая сорокового года, за месяц до того, как советские войска перешли границу Латвии.


Это двадцать три более или менее независимых стихотворения (песни) плюс заключительная песнь, “Концовка”, в первой журнальной публикации имевшая название “Помазание”. То, что весь корпус сочинялся Чаком как бы «с конца», с двадцать третьей песни “Стрелки возвращаются”, которая теперь стала предпоследней и расположилась непосредственно перед “Помазанием”, позволяет считать это слово исключительно важным. Поэтому оригинальное название Mūžības skartie можно понимать не только как «тронутые» или «осененные» вечностью, но и как «помазанные». Это даже точнее, поскольку осененный вечностью все-таки счастливо обречен на вечность, он наследует вечность в конце и навеки, а в помазании слышится отчаяние и присутствует безнадежность: ты, конечно, помазан, но дальнейшее – в чьей оно власти?

«The rest is silence», дальнейшее – молчанье. В своих последних словах Гамлет, несостоявшийся помазанник на царство, предсказывает судьбу героев – героев вообще, не обязательно победителей. В принципе, их ждет тишина. А тишина, – согласно нежной формулировке Майры Асаре, – существует для того, чтобы продолжилось скáзанное. То, что не способно выдержать паузу, должно умолкнуть. Перейти в безмолвие, в пустоту. Достойные же смогут наслаждаться тишиной, исполненной их сладостного и благоуханного дыханья.

“Помазанных вечностью” называют эпосом о стрелках. Эпос – такой, как “Илиада”, “Махабхарата” или “Старшая Эдда” – это героический и, как правило, целостный рассказ о прошлом; о мире, в котором былинные богатыри живут и действуют согласно законам внутренней гармонии собственного мира. От прочих рассказов подобного рода эпос отличается высшей степенью безусловности, которая одинаково принимается и повествователем, и аудиторией («истинность» эпоса). «И хотя сами мы не знаем, правда ли эти рассказы, но мы знаем точно, что мудрые люди древности считали их правдой», – говорил в еще XIII веке Снорри Стурлусон в прологе к Kringla heimsins, “Кругу земному”.

Таким образом, эпос – это договор между его автором/исполнителем и определенным устойчивым кругом слушателей/читателей. Если вдруг пункты этого договора кем-то еще поняты и приняты, круг расширяется. Убедительность договора (текста договора, скажем так) служит гарантией воспроизводства сообщества эпоса, его непрерывного продолжения как во времени – из поколения в поколения, так и в пространстве – от языка к языку, от народа к народу.

“Помазанные вечностью” интересны тем, что это очень молодой эпос и практически неапробированный договор. Предмет договора следующий. Герои: полки латышских стрелков, числом восемь (1-й Даугавгривский, 2-й Рижский, 3-й Курземский, 4-й Видземский, 5-й Земгальский, 6-й Тукумский, 7-й Баускский, 8-й Валмиерский), и, в частности, отдельные командиры полков: Юкум Вациетис (будущий главнокомандующий Красной Армии), Рудолф Бангерский (будущий министр обороны Латвии), Янис Францис, Ансис Лиелгалвис, Андрей Аузан. Время: пятилетка 1915–1919. Пространство: арены боевых действий Первой мировой и Гражданской войн в Латвии и России (бывшая Российская империя). Действие…

Дальнейшее – модернистский гэп, форс-мажор, скачок в нарушение правила аристотелевой “Поэтики” о единстве действия: «Части событий должны быть так сложены, чтобы с перестановкой или изъятием одной из частей менялось бы и расстроивалось целое». Части (песни, главы) не только перемещаемы и взаимозаменяемы, они еще и страшно разномасштабны: от анекдота, воскрешающего курьезную ситуацию, до поэм или гимнов, посвященных грандиозным баталиям, которые разворачиваются во времени и в пространстве, силой оружия и духа стрелков преобразуя Вселенную.

Действие в книге не завершено, оно открыто в будущее, но, что удивительнее всего, сразу по выходе второго, переработанного издания, его насильственно закрыли минимум на полвека. А священной целью, «золотым руном» стрелковых походов против всех и вся была Латвия, ее самостоятельное и независимое существование. И в это, равно как и в то, что именно стараниями стрелков Латвийская Республика стала реальностью, предстоит поверить читателю.

II. Чай, чача, Чак
 
Великий лирик-урбанист Александр Чак (Чадарайнис, 1901–1950) родился в Риге, в семье портного. В годы Первой мировой он оказался в эвакуации в Эстонии, где продолжал учебу в гимназии, затем в Мордовии, где встретил Октябрьскую революцию, после в Москве, где обучался медицине и знакомился с футуристами, потом в Красной Армии, где служил санитаром госпиталя, пока, наконец, не вернулся в Мордовию, где занимался агитацией и пропагандой и даже вступил в ВКП(б). В 1922 году Чак отправился в Латвию, где ослепительно дебютировал сборничками “Сердце на тротуаре” и “Я и это время” (1928). К середине тридцатых сборники “Мой рай” (1932) и “Зеркала фантазий” (1937) завершили его лирическую эволюцию.

Трудно сосчитать, на сколько языков переведена лирика Чака, ведь что ни год, случаются новые переводы на новые языки (позднейшие из мне известных – украинский и болгарский). Стихи Чака породили в и без того напряженной атмосфере молодой республики еще одно поле – чистой поэзии. Чистота здесь задается не темой – темы как раз-таки очень грязны (характерно для «чистого поэта») – а белизной и сиянием одежд, в которые ее одевают. Брань извозчиков и торгашей, вонь подмышек и сапог, хохот шлюхи и оскал менялы, черные вина в портовых кабаках, – все в идет в дело, в топку, чтобы из раскаленной в адском горниле массы – адскому пламени и принадлежащей – отлить прохладную материю (ткань? металл?) невиданной чистоты.

Чак с легкостью сочетает классический рифмованный стих с верлибром, порою внутри одного текстуального пространства, избегая, впрочем, всех усложненных, не вполне естественных конструкций – сонетов, триолетов, рондо (безусловно, популярных среди его собратьев по цеху). Ощущение естественности и органичности формы – когда кажется, что о том-то и том-то можно написать лишь так-то и так-то – подкрепляется очевидной надиктованностью непереводимых вещей, вроде “Tev”/ «Тебе»  (Liepas satumst. Lapās apklust vēji…) или “Atzīšanās” / «Признание» (Miglā asaro logs. Ko tur liegties, nav vērts…) – когда кажется, что такое нельзя придумать, такое можно только подслушать.

Первые песни эпоса – “Стрелки возвращаются”, “Голос крови” и “Перелом” – написаны Чаком с 1930 по 1935 год. Постоянное стремление поэта надеть в своих стихах маску и разлучиться с лирическим героем (прикинуться то “апашем во фраке”, то богемным Казановой, то нищим парией – в то время, как в жизни личиной Чака был образ добропорядочного буржуа с улицы Лачплеша) получило в них органическое развитие. Ведь в эпосе из литературно-условных персонажей присутствует один только автор, а вот герои там – все исключительно подлинны: автор лишь в изумлении пялится на них, как на богов или полубогов.

В 1935 году Чак идет работать техническим редактором периодического издания “Латышский стрелок” в Общество старых латышских стрелков. Встречи с очевидцами,  устно и письменно изложенные биографии, широкий доступ к архивам. И вот в марте 1937 года из печати выходит I часть “Помазанных вечностью”, всего 8 песен о событиях периода X.1915–VII.1916: “Перелом”, “Голос крови”, “Бой при Плаканах, бой при Вейсах”, “Поздний гость”, “Битва при Слоке”, “Молитва латышского стрелка перед битвой”, “Мартовская битва”, “Проповедь в церкви в Пиньках”.

В прессе сообщалось, что запланированы еще три части эпоса, однако изданная в декабре 1939 года часть II стала последней. В нее вошли еще 14 песен, охватившие события III.1916–X.1919: “Фридрих Бриедис в мартовской битве”, “Большая могила”, “Битва при Катринмуйже”, “Последнее навечерие”, “Ловец душ”, “Черт Острова смерти”, “Ночной удар”, “В резерве”, “Пес в каске”, “Палец”, “Жареный петух”, “Психическая атака”, “Возвращение стрелков”, “Заключение”. Глава же о церковной проповеди в Пиньках, где 17 июля 1916 года полковник Вациетис обратился к стрелкам с церковной кафедры – на фоне образа Христа, – призвав их верить в себя и в свое предназначение, явилась вершиной и осью эпоса, соединяющей первую и вторую части.

В связи с присуждением в 1940 году премий Анны Бригадере и Культурного фонда, обе части были в срочном порядке переработаны и переизданы – в связанном с семейством Бригадеров рижском издательстве Valters un Rapa, с 8 иллюстрациями известных художников Карлиса Балтгайлиса, Язепа Гросвалда и Никлава Струнке. К 22 песням добавились “Голос стрелка из могилы” и “Алый свет”.

Дальнейшее… Сказанное Чаком сумело пережить скорбное молчание и даже увеличило «круг эпоса». О чем и свидетельствует эта книга. В отношении переводов поэзии я верю лишь в чудесные встречи и счастливые совпадения. Не зная грузинского, я могу надеяться на чудо в силу множества знаков, которые даже не хочется трактовать – настолько они однозначны: как в результате обсуждений и споров возникло название “Помазанные вечностью”, полностью подтвержденное историей публикаций последней песни, или же как в подвальной тишине – кажется, перед Рождеством – робко, будто не веря в смысл собственной созвучности, прозвучали слова «чай, чача, Чак».

III. В поисках неутрачиваемого времени
    
Пока живут люди, пока не наступил конец света, тексты – это больше, чем тексты. Роман Якобсон в начале двадцатых годов прошлого века выдвинул формулу: «предметом теории литературы должна быть не литература, а литературность», – качество текста, определяющее его принадлежность к литературе. Литературность, подобно счастью, изменчива; одни и те же тексты всплывают на поверхность, тонут, становятся актуальными, перестают быть ими.

Интерпретаторы якобсоновского понятия предложили, в свою очередь, различать два типа литературности – конститутивную и кондициональную: литературность «по сути» и «по обстоятельствам». С годами текст меняется в результате накопления и насыщения его восприятием (текст живет и ведет себя, как человек). Он приспосабливается к окружающей его среде и даже приспосабливает ее под себя.

Мы живем во времени, как в рыбы в воде. В рыбе есть вода, и время есть внутри нас. «Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше» – это сказано (в отношении рыбы) о температурном режиме, потому что рыба селится там, где ей ни горячо, ни холодно, а – как надо. И (сказано применительно к нам) о наиболее благоприятном токе времени сквозь нас – о времени жизни, о том времени, что показывают часы, о том, в течении которого происходят или представляются происшедшими события. О том отмеренном нам море Времени, вне которого мы задыхаемся. Как рыба в плавательном пузыре носит глоточек воздуха, мы носим внутри глоток смерти.

– Человек отличается от животного тем, что способен испытывать чувство рассогласования со своим временем, – сказал я. – Или со Временем.
– И испытывать от этого боль, – сказала Майра. – Поэтому скучно бывает только тем животным, которые живут с человеком.

Рассогласование и выход из него напоминают определенные элементы вождения автомобиля с механической коробкой передач. Случается, что ситуация на дороге предполагает некое развитие в обе стороны – как с понижением, так и с повышением скорости (и, соответственно передачи). Тогда мы на краткий миг (краткость его зависит от мастерства водителя) включаем нейтраль (если покрытие сухо и нет необходимости форсировать передачу) и как бы «выкатываемся» из рассогласования, пока дорога сама не подскажет нам нужную скорость. Назовем такую нашу потребность  в нейтральной передаче моментом колебания или поиска. Второй вариант, «накат» или «докатывание», имеет место при полной уверенности в дороге и в себе, когда на затяжном, пологом и прямом спуске мы, экономя топливо, переходим на холостые обороты – либо при сбросе скорости перед самым торможением. Здесь мы осознанно отдаем себя и машину во власть дороги, ничего не требуя и не ожидая от нее. Назовем этот момент единением или обретением.

Самая известная фраза эпоса –
 
              Tikai tas, kas dzimis lielās mokās,
              Pieder mīlestībai.
              (“Проповедь в церкви в Пиньках”: 193-94)
 
(«Только то, что рождено в больших муках, принадлежит любви».)
А я приведу совсем другие слова:
 
              Tauta, tauta, vai tu redzi viņus
              Un vai vienmēr viņus sapratīsi?
              (“Жареный петух”: 63-64)
    
«Ты, народ, народ, видишь ли их / и всегда ли будешь понимать их?» (Читай – понимать Чака).

Положа руку на сердце, скажу, что Чак, как любой профессиональный литератор, начал писать «Осененных вечностью» отчасти ради славы и денег, в период поисков и колебаний. И в этом нет ничего удивительного. Завершив первую часть, он обрел единение со временем, на одном дыхании с ним создав вторую. И вышло так: «Осененные вечностью» стали credo латышской идентичности, национальным эпосом латышей. И этом нет тоже ничего особо удивительного. Пока что.
 
IV. «Мы будем драться…»
     
Теперь я вспомню небольшое стихотворение о другой войне, которое я только что перевел с латышского. Вот оно (автор – Улдис Берзиньш, написано в связи с посещением недавно восстановленного бункера людей лейтенанта Роберта Рубениса, на линии Угале – Злекас, в сорока километрах от моря):

             Бревна новые, росли после войны, как мы.
             Печурка новая, на старом месте. Хлеб, сало, огурцы –
             и самогон в ведре. Луковицу надо ломтиками! Нары пока
             в проекте, прикинь попробуй мысленно – в два этажа. Гильзы
             сглоданы землею. Парней набилось! Напержено, и сто пудов,
                                                                                                                                 накурено.
             Эсэсовец был убит.
 
             Нет, господин лейтенант, не дезертируем. Мы будем драться.
 
             Кто знамя целовал, тот знает: полоса от слез посередине совсем
             узка. Кто выживет, пускай выносит знамя.

В ноябре сорок четвертого более чем полтысячи человек из так называемой «Латвийской национальной армии» или же группы генерала Курелиса (далее мне трудно сходу разобраться в источниках: кто фактически командовал, сколько всего человек входило в группу, каков был ее этнический состав – русские, белорусы, поляки, – и можно ли их называть «легионерами» (важно, что они были символом борьбы латвийских солдат против обоих оккупационных режимов)) вступили в жестокие бои с пытавшимися их разоружить немцами.

             Нет, господин лейтенант, не дезертируем. Мы будем драться.

Изо всех известных мне случаев бессмысленного, на первый взгляд, героизма сопротивление рубенисовских парней произвело на меня самое сильное впечатление. Есть тут что-то от отчаянного достоинства загнанного зверя, который, прекратив бег, оборачивается лицом (мордой) к преследователям. Или мне только так кажется (я не охотник)? В то время, как блестяще воспроизведенные Чаком дроздовцы шли в бой по необходимости, по кастовому долгу, по чину многолюдства – русскому на миру и смерть красна – то есть,  п о   п р и ч и н а м ,  в этом бункере для любого, если не для всех вместе, существовало много путей отхода, не позорных, БЕЗстыдных. Причин же драться практически не было.

Я сразу, едва перевел стихотворение, вспомнил лучшие, пожалуй, советские книги о войне – “Обелиск” и “Дожить до рассвета” Василя Быкова. Сдающийся в плен учитель Алесь (тихо и непублично сдающийся), лейтенант Ивановский, ведущий свою команду на подрыв базы боеприпасов в немецком тылу и убивающий единственного обозника с грузом сена. И вспомнил – это была ночь воспоминаний – Иосифа Флавия из книги Фейхтвангера под названием “Иудейская война”, который – согласно Лиону Фейхтвангеру – чтоб выйти живым из пещеры Иотапаты, использует в игре с товарищами фальшивые кости. Ставка – жизнь, и он берет ее. («По счастливой случайности, а может быть, по божественному предопределению», – согласно Иосифу.)

Смысл бессмысленных жертв в его отсутствии – у бессмысленных жертв нету смысла. И хотя идут на них часто, они как-то не очень помнятся потом. Легионеры Рубениса не дезертировали (конечно, они унесли с собой в могилы сотню-другую немцев, но что это значило для Курземского котла, да и зачем – в виду скорой победы русских?) оттого, что каким-то образом чувствовали: надо остаться. Правильнее будет драться.

Поступок Иосифа и действия легионеров – вне осуждения и одобрения. И тот, и другие вели себя так, как предощущали и считали необходимым; даже не выбирая между «псом и львом», жизнью и смертью. Но выбирая между фазой и фазой, временем и временем. У каждого была своя правда. И тогда, если истина такая многоликая неуловимая вещь, не отказаться ли нам от самого понятия «истины»? Давайте ограничимся определением согласованности!

Я хотел бы избежать ошибки суждения о том или ином поступке в исторической перспективе. Избежать вот этого вот Твардовского: «Бой идет святой и правый, Смертный бой не  ради  славы – Ради   жизни  на  земле». Пускай Быков и пишет: «Но кто знает, не зависит ли их великая судьба от того, как умрет на этой дороге двадцатидвухлетний командир взвода лейтенант Ивановский», – это, скорее всего, спокойная буддийская констатация взаимосвязи всего со всем.

Так ради чего таранил Гастелло транспортную колонну, для кого Морозов бросался грудью на пулемет? На сколько ходов просчитать? Для Хиросимы сорок шестого? Ради арестов сорок девятого? Кореи, Вьетнама? Они были ведомы моментом – чувством времени. И, по-моему, стрелки проявили себя так – слов не подберу: мощно, действенно, разнообразно – оттого, что были порошком, который рассыпают по телу Невидимки, чтобы наконец-то увидеть его. Стрелки обозначили собой время.

              Strēlniek, ciešāk turi saujā šauteni, lai durklis zib:
              Jo tu stāj vissmagā kaujā, ko no tevis liktens grib!
 
              Стрелок, крепче сожми в ладони ружье, чтоб штык сверкал:
              ибо ты стоишь в тяжелейшей схватке, взыскан судьбой.
              (“Психическая атака”: 255-56)

К вящему нашему восторгу, назиданию и предупреждению.

http://www.vop.lv/?p=2076

***************************************